Забвение – это предательство

У меня нет долгов...
долг гражданина я выполнил в труднейших условиях:
никого не предал, ничего не забыл, ничего не простил.
Варлам Шаламов

Помню мартовский день 1966 года – москвичи прощаются с Ахматовой (на другой день с ней будут прощаться в Ленинграде). Гражданская панихида идет во дворе морга Института Склифосовского: крохотная комната, выделенная для установки гроба, вместить собравшихся заведомо не может.

Варлам Шаламов.

Грязный мартовский снег растоптан большой молчаливой толпой. И по разным концам большого двора возвышаются над толпой два разных, но неуловимо сходных человека: глубокие складки на обугленных лицах и взгляд, про который принято писать «будто видящий перед собой то, чего не видят другие». Это гордость русской литературы. Как часовые, стоят, обнажив головы, два высоких, на голову выше остальных, зэка – Юрий Домбровский и Варлам Шаламов. За спиной у каждого около двадцати лет лагерей и ссылок.

И у самого Шаламова сохранилась запись об этом дне – о том, как 500 человек «втиснуты в морговский двор».

Сериал «Завещание Ленина», снятый к столетию со дня рождения Варлама Шаламова, – быть может, самый адекватный содержанию серьезный телефильм последних лет.

Жесткость. Ориентация на факт, фактичность – безо всяких сантиментов, без красот. Наше прошлое – российский ХХ век, старательно затираемый, замазываемый в последние годы, – вздыбливается с телеэкрана в своей жестокой наготе.

Эта нагота – важнейшее свойство и достоинство телефильма по прозе Шаламова.

Сам он писал: «Проза будущего кажется мне прозой простой, где нет никакой витиеватости, с точным языком, где лишь время от времени возникает новое, впервые увиденное – деталь или подробность, описанная ярко».

Какая тут витиеватость, когда дай Бог уложить в слова то, чему почти невозможно поверить, если самому не быть свидетелем, очевидцем – кем и был Шаламов в течение долгих лет. Вот сегодня многие уже и не верят.

После чтения в рукописи окончания романа «Доктор Живаго» Шаламов, указывая автору на ошибки в описании не виданного, к счастью, Пастернаком советского концлагеря, описывал его реальность: «Белая, чуть синеватая мгла зимней 60°-й ночи, оркестр серебряных труб, играющий туши перед мертвым строем арестантов. Желтый свет огромных, тонущих в белой мгле, бензиновых факелов. Читают списки расстрелянных за невыполнение норм.

Шестнадцатичасовой рабочий день. Спят, опираясь на лопату, — сесть и лечь нельзя. Тебя застрелят сразу... И возвращение в лагерь, в т. н. «зону», где на обязательной арке над воротами по фронтону выведена предписанная из приказа надпись: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Тех, кто не может идти на работу, привязывают к волокушам и лошадь тащит их по дороге за 2—3 километра».

Упоминается и ворот у штольни, и бревно, которым его вращают, – «семь измученных оборванцев ходят по кругу вместо лошади. И у костра – конвоир. Чем не Египет?».

Но главное, пишет Шаламов, не в этом, не в этих столь памятных ему картинах, «а в растлении ума и сердца, когда огромному большинству выясняется день ото дня все четче, что можно, оказывается жить без мяса, без сахару, без одежды, без обуви, а также без чести, без совести, без любви, без долга. Все обнажается, и это последнее обнажение страшно».

Сценарист и режиссер будто следовали этим представлениям Шаламова. В фильме много беззвучных кадров – они соответствуют простоте языка его прозы. Бесконечное поле с кольями, воткнутыми в снег над телами погребенных, - вместе со всем неосуществленным, что могло бы составить славу родины. Камера ведет наш взгляд по полю, оно все расширяется, расширяется под невыносимо-точные звуки музыки. Ведь этими кольями были утыканы – наяву, не в воображении сценариста и режиссера – сотни километров заснеженных пространств необъятной страны. Шаламов считал, что там, под снегом, остались 12 миллионов. Неужели те полстраны, которые готовы сегодня снова славить Сталина, совсем забыли своих невинно погубленных соотечественников? И не жалеют их? Не скорбят, вспоминая о содеянном - не где-то, не кем-то, а у нас, нашей властью и ее приспешниками?

Фильм показывает – зримо, притиснув картины к нам впритык, - как ежедневно, ежечасно у человека отнимается, съедается кем-то ненасытным единожды ему данная жизнь.

Один из эпизодов фильма совпадает (как, собственно, и все остальные) с реальным эпизодом. Он описан в рассказе-мемуаре «Надгробное слово».

«Умер экономист Семен Алексеевич Шейнин, добрый человек. Он долго не понимал, что делают с нами, но в конце концов понял и стал спокойно ждать смерти. Мужества у него хватало».

Шаламов неожиданно получил посылку – бурки. «Я понимал отлично, что бурки украдут, отнимут у меня в первую же ночь. И я их продал, не выходя из комендатуры, за сто рублей десятнику». И купил целый килограмм масла, а также хлеба – «и побежал к Шейнину – мы жили в разных бараках - отпраздновать посылку... Семен Алексеевич взволновался и обрадовался.

- Ну, как же я? Какое я имею право? – бормотал он, взволнованный чрезвычайно. – Нет, нет, я не могу...

Но я уговорил его, и, радостный, он побежал за кипятком.

И тотчас я упал на землю от страшного удара по голове.

Когда я вскочил, сумки с маслом и хлебом не было. Метровое лиственничное полено, которым меня били, валялось около койки. И все кругом смеялись. Прибежал Шейнин с кипятком. Много лет потом я не мог вспомнить об этой краже без страшного, почти шокового волнения. А Семен Алексеевич – умер».

Этот смех то и дело слышится со страниц Шаламова – смех мерзких людей над погибелью (нередко их руками или при их помощи осуществляемой) людей достойных и ни в чем не виновных.

«Рютин? Одевайся». Смерть пришла в барак за человеком в лице «кого-то кожаного, пахнущего бараном». А человек еще не понимает. Тот обыскивает его скудные вещи и откладывает в сторону шахматы. А обреченный объясняет, что это его, это собственные, что он за них платил деньги.

«- Ну и что ж? – сказала овчина.

- Оставьте их.

Овчина захохотала. И когда устала от хохота и утерла кожаным рукавом лицо, выговорила:

- Тебе они больше не понадобятся».

Этот – именно этот! - смех несется сегодня с анонимных интернетовских форумов.

Мы не подвели итогов своего ХХ века. Не издали государственного вердикта – считать преступлением расстрелы 20-х годов (без вины – за принадлежность к социальному слою), погубленное крестьянство, массовый террор середины 30-х, надругательство над фронтовиками, бежавшими из нацистских лагерей – и без пересадки отправленными после победы в лагеря на своей земле. Мы не сделали этого – и ежедневно нарастает мало кому заметная плата. Да, мы расплачиваемся за неисполненный долг перед погибшими. Блатная, лагерная психология и этика – вместе с соответствующей ей манерой речи – прорастает прямо сквозь асфальт городов и пыльные проселки, затопляет Интернет, растлевает детей.

...Жить без чести, без совести, без долга – читайте форумы, и вы увидите, сколько людей сегодня без этого обходятся. И живут, и энергично включаются площадной бранью везде, где только забрезжат эти естественные понятия человеческого сообщества. Напишешь о действительно замечательном, бескорыстно служившем людям человеке – и первые отклики будут непременно оскорбительными: люди без чести и совести реактивны, они ищут возможности навязать другим свои понятия – разумеется, анонимно, то есть безопасно. (Глумлением, не сомневаюсь, будет встречена и моя статья о Варламе Шаламове). Вслед за их мерзкими выкриками появятся реплики вменяемых людей, но поле уже загажено: люди без совести показали, что все позволено. Нормальным людям уже трудно ступить на это поле ногой.

Уверена – именно явное стремление забыть погибших, не ставить памятников жертвам советского террора (и всерьез обсуждать установление памятника их убийце), именно пустота на месте твердой оценки происшедшего с нами, а отнюдь не свобода приводит к тому, что многие считают – позволено все, и отражают это в своем публичном (Интернет – место публичное) слове. Они считают позволенным то именно, что в человеческом обществе позволено быть не может, – как, скажем, прилюдные издевательства над ребенком и даже животным. И именно эта дозволенность цинизма – а совсем не секс на телеэкране и т. п. – сегодня отравляет воздух, которым дышат дети России. «А нам плевать, что здесь плевать нельзя!» Подрастающие читают – и вливаются в эти ряды: зло заразительно.

Режиссер Андрей Смирнов сказал однажды в теледиспуте: «Кто голосует сегодня за Сталина? Это же дети и внуки вертухаев! Зэки потомков не оставили – им не дали этого сделать!»

Если и не внуки (хотя их, конечно, немало – Андрей Сергеевич прав), то, во всяком случае, духовные их наследники.

«Какое мне дело, что ваши зэки сдохли? Я-то жив!» Потому их любимая тема: врут демократы, расстреляны вовсе не миллионы. А ВСЕГО ЛИШЬ около восьмисот тысяч (подсчитано – по тысяче с лишним в день расстреливали; наследникам вертухаев это пустяки: незнакомые жертвы безлики). О миллионах могил под номерами и в вечной мерзлоте, и в сырой земле по всему пространству безбрежных лагерных зон они не думают. Фильм «Завещание Ленина» сует им прямо в глаза людские страдания и безвременную, безвинную смерть. Но их не проймешь. Они ведь в школе этого по-настоящему (как проходят, например, до сих пор в Германии преступления нацистов) – не проходили.

Только глупцы могут думать, что если без конца повторять, что у нас была беспрерывно-славная история, то так оно и будет. Можно, конечно, вновь надолго заморочить целые поколения. Но неосознанное, неоцененное прошлое появится на пороге – там, где его не ждут.

Впрочем, многие, похоже, уже и ждут, и торопят.

Мариэтта Чудакова,
«Грани.ру»