Рука на пульсе

Я был у Саввы вечером (как оказалось, за несколько часов до смерти). Операция была позади. Он был спокоен. Выглядел плохо. Большой, еще опухший от лежания и болезни – Санчо Панса с сердцем и отвагой Дон Кихота. Но храбрился, читал иронического Галича, просил врача поскорее устроить вставание, отдавал мне распоряжения самого, как всегда, глобального свойства. Рука была на пульсе. Это у него было любимое выражение – «рука на пульсе». Чтобы чувствовать сердце времени. Прощаясь, улыбнулся: ну, как там у тебя Витька-то Конецкий говорил: давай краба!

Савва Ямщиков и Валентин Курбатов в мастерской Михаила Семенова. 31.12.1990 г. Фото М. И. Семенова. Из фондов Псковского музея-заповедника.

Мы были знакомы пятьдесят лет, а дружны сорок. Целая жизнь. Иногда делили с ним экспедиции, после которых мне выпадало счастье писать о его открытиях – о Ефиме Честнякове, о ярославских портретах, о нём самом, наконец.

И всегда это был полет и кипение друзей – в Костроме, Ярославле, Вологде, Новгороде, у нас, в Пскове – в звоннице В. П. Смирнова, у М. И. Семёнова, у А. И. Селиверстова. Всегда это были пиры с пышными натюрмортами из «маленьких голландцев» («масса, пива, масса мяса, масса водки» - так измерялось содержание этих «натюрмортов») и Савва в центре – Силен и Вакх в наядах и нереидах. Но при этом как-то само собой делалась огромная работа в музее, в реставрации – отборы икон для расчистки, поновление фресок в Михайловском соборе в Печерском монастыре и он под потолком, новые экспозиции, выставки с очередями на них, устные альманахи в Доме художника. И там вокруг него естественно и согласно В. Васильев и Е. Максимова, В. Ливанов и М. Терехова, И. Роднина и В. Уланов, Б. Мессерер и Б. Ахмадулина, Л. Гумилев и В. Янин, В. Старшинов и А. Якушев. И он всем кричал весело, собирая зал в живое единство: Да, Слав? Правда, Коль? Помнишь. Саш?

Он так и чувствовал культуру – как братство и общее сердце. И в этом тоже был его урок и условие его победы в его многостороннем делании. Посмотрите сейчас в Пскове его «Музей друзей» - последнюю выставку картин, подаренных ему в разное время благодарными художниками. Он сам был такой «Музей друзей» - с меняющейся «экспозицией» (в последнее время он рвал и с друзьями резко и решительно до оскорблений, если они в его понимании изменяли духу и делу прежнего единства). Он, верно, и думать не думал, что, собирая вокруг себя таких разных людей, он воскрешает русское единство, где все мы при всей разности занятий были прежде всего – народ. Но это делала сама его верно чувствующая, именно народная душа.

А потом был провал депрессии. На годы. И горячая борьба матери Александры Васильевны за него, которая и в 80 лет в любое время года опрокидывала на себя на балконе таз с ледяной водой и с крепкой молитвой шла поднимать упадающий дух своего Саввы. Она уже потеряла от этой болезни одного сына и не могла уступить другого. Но Савва и в депрессии был Савва. Когда я однажды заманил к нему В. Г. Распутина, то после встречи Валентин Григорьевич с изумленной улыбкой говорил: «Это мы все больные, а он один на всю страну здоровый человек». Кажется, это было году в 1995-м. Он смотрел все передачи всех каналов и читал все газеты – от «Коммерсанта» до «Завтра» (он делал это до последнего времени) и суд его был ясен, расстановка сил очевидна. Он лежал, но рука его была на пульсе.

И когда после смерти матери (как я боялся, что тут всё оборвется), он встал, чтобы держаться уже своей молитвой и силой, то кинулся в жизнь прямо с запятой и сразу оказался на переднем крае в самой середине общественного сражения.

Телевизионные дискуссии и жесткие репортажи, пламенные статьи, громкие открытия выставок. Всё было баррикадой против цинизма ложной демократии, против легко меняющихся принципов и пересмотра истории. Тут он был подлинно лев и не мерил противников, будь это министры, высокие думцы, владыки, губернаторы, председатели партий. Он сражался за Гоголя, за Михайловское, за Псков с настоящею отвагой, не боясь идти хотя бы один против всех. И более и первенственнее всего – за Псков, потому что слышал его скрепляющую роль в русской истории – так, как мы, подхваченные цветным ветром обманчивого благополучия и живущие одним днем и рекламными проспектами, уже не слышим. Он острее других слушал нашу пограничность, сознавая Псков как нательный крест России, которым она поворачивается к вызовам разгулявшейся цивилизации. И успел много. Очень много. Дал бы нам только Бог услышать его в настоящей полноте его духовного завещания.

Теперь отчетливо чувствуешь, что с ним уходит кровь русского возрождения, золотое целостное сознание, которое не знало специализаций, а жило единым живым телом и единой кровью. И видишь, как еще история присматривает за Россией и напоминает ей о заветах единства. Его будут отпевать в Святогорском монастыре. Он проведет там последнюю ночь, как провел её там Александр Сергеевич Пушкин. Его похоронят рядом с Семеном Степановичем Гейченко, с которым они дружили и делали общее дело хранения русской культуры. И, значит, пока мы сами слепы, Бог напоминает нам о законах нашей силы и нашего духовного воскресения.

Он умер на лету в огне продолжающихся боев за Псков, за русскую культуру. Его будет очень не хватать. Но враги его напрасно будут надеяться расслабиться – рука его на пульсе.

Валентин КУРБАТОВ