Военный Псков. Часть 6. Западное рабство

Всем хорошо знакомо слово «гастарбайтер» (Gastarbeiter), дословно оно означает «гость-работник». Это слово появилось в ФРГ в 1960-е годы, и сегодня мало кто помнит, что его специально ввели в обиход, чтобы заменить другой термин, широко распространенный в 1940-е - «фремдарбайтер» (Fremdarbeiter), «иностранный работник». Он использовался в отношении людей, приехавших или насильно привезённых на работу в фашистскую Германию, чья национальная рабочая сила была мобилизована на фронт Второй мировой войны. Одним из подвидов «иностранных работников» были «остарбайтеры» - наиболее униженные в правах «работники с Востока». В обвинительном заключении Нюрнбергского процесса названа цифра насильно вывезенных с территории Советского Союза - 4 млн 979 тыс. человек гражданского населения. В их числе всё население оккупированного Пскова.

Перевод остарбайтеров в Германию.1942 г. Фото: Radikal.ru

«Они приходили, выбирали себе людей»

Первым пунктом назначения вывезенных в скотных вагонах псковичей был пересыльный лагерь, где семьи находились в ожидании своей дальнейшей судьбы. Родители четырехлетней Александры Николаевны попались немцам еще в 42 году и были принуждены к работам по строительству укреплений в одном из таких лагерей. Мужчины подносили и обстругивали бревна, а женщины должны были вычерпывать воду из котлована, вырытого под бункер. Работа по колено в ледяной воде без возможности потом как следует согреться и просушить обувь лишала здоровья даже сравнительно молодых людей, рассказывает Александра Николаевна (по договоренности с информантами имена героев изменены): «И поэтому я свою маму здоровой уже не помню, хотя, когда война закончилась, ей не так уж и много лет было, в 45-м ей 41 год был». (На эту тему см.: С. Прокопьева. Военный Псков. Часть 1. Родом из города-призрака; Военный Псков. Часть 2. «Всё в огне, как будто горит земля и небо»; Военный Псков. Часть 3. Обречённые; Военный Псков. Часть 4. Выживание под страхом смерти; Военный Псков. Часть 5. «Нас погрузили и повезли»)

Через несколько месяцев население лагеря «стали раздавать латышам». Этой семье, можно сказать, повезло с хозяином. Ему понравилась маленькая светловолосая девочка: «Он сказал: «Это не русский ребёнок, это ребёнок латышский». Забрал меня и понес. Моя мама говорит, что «это наш ребенок». Он говорит: «Ну идите и вы, если уж это ваш». Александра Николаевна вспоминает, что условия жизни у хозяина-латыша были вполне себе сносные, как минимум для неё, любимицы 20-летней хозяйской дочери: «Я была у неё кукла, она мне бантики вязала, платьица разные делала, меня к себе наверх уводила». Когда взрослые заболели тифом, добрый латыш не сдал их обратно нацистам, а запер всю семью в комнате на карантин – все поправились и после войны смогли вернуться в Псков.

Подданные Третьего рейха, заинтересованные в рабочей силе, в первую очередь отбирали молодых и здоровых. Старики и матери с маленькими детьми рисковали надолго задержаться в пересыльном лагере. Из пяти тысяч человек, свезенных в город Алленштейн в Восточной Пруссии, семью 12-летней девочки из Лесного поселка забрали практически последней, рассказывает Елена Прокофьевна: «И вот стали развозить кого куда – а нас никто не берёт. Мама, нас две девочки и два старика – мы никому не нужны. Оказывается, это продажа была, продавали в рабство. В работники. А в нас-то рабочей силы нету, и нас никто не берёт».

У фашистов не было намерения специально разлучать родственников – напротив, в большинстве случаев семья в полном составе оказывалась в доме у одного хозяина. Но не всегда. Родные Марии Владимировны оказались разбросана по всей Европе – неизвестно куда увезли отца, бабушка попала в Польшу, старшего брата забрал хуторянин в Литве. А мать с двумя маленькими дочерьми долго прожила в лагере: «Нас не довезли в Германию, даже до Польши. Бабушка в Польшу попала, а нас довезли только до Литвы. Там огородили территорию, типа концлагеря, и объявили местным жителям, литовцам: кто хочет рабочую силу? Они приходили, выбирали себе людей. Моему брату на тот момент было 12 лет, его выбрал к себе какой-то хуторянин-литовец, который взял его пасти гусей. Мама плакала, конечно, но он ничего не говорил, куда его везут. А нас долго никто не брал, потому что мне 3 годика, а сестре 1 годик. Ну кому мы нужны? Вот сестра моя за мать цепляется – и всё».

Оторванного от семьи сына-подростка мать затем разыскивала через «сарафанное радио» на базаре – расспрашивала всех подряд, не видел ли кто «мальчика хорошенького, кудрявенького мальчика». Повезло – кто-то из хуторян узнал в этом портрете своего пастуха. Сама она, молодая красивая женщина, оказалась в очень уязвимом положении: в конце концов её с дочками забрал овдовевший литовец с вполне себе понятными намерениями. Мария Владимировна вспоминает, что над матерью, оставшейся без защиты мужа, всё время висела угроза насилия: «Хозяин, который нас взял, какая у него была цель: там брали работников, а он просто увидел, что смазливая бабёнка, а ребята – это ерунда, будут бегать там во дворе. Хутор в лесу стоит, ребят прокормить можно, у него жена умерла. Работать будет и ещё, так сказать, он получит какие-то женские ласки. Но, конечно, он понял, что мама не такая, что она умрёт, но ничего не будет. И он потом пошёл пожаловался. К какому-то другому хозяину отправили, но там то же самое было».

Семьи, где были старики и маленькие дети, как правило, отсеивались на первых сортировочных пунктах и оставались в Прибалтике, в крайнем случае – в Восточной Пруссии и Польше. Наталья Модестовна, которой в 1944 году было всего пять лет, рассказывает со слов бабушки, как их убрали из эшелона: маленькую девочку, 45-летнюю женщину и ее 60-летнего мужа. «Немцу не понравилось, что он старый, и нас вытолкали, выбросили, нас в Германию не увезли». Стариков, вывезенных из Пскова, могли вообще оставить на улице. Дедушка Ирины Александровны в свои 90 лет «ходил и побирался, кто что даст, кто как покормит». Об этом его семья узнает только после войны, когда дед позднее всех остальных вернётся во Псков: «И вот дедушка и рассказал, что побирался и даже денежек скопил, но обокрали».

До Германии доезжали самые лучшие, с точки зрения фашистов, то есть наиболее трудоспособные. Мужчин нестарого возраста по понятным причинам было очень мало, но вполне годились такие семьи, где были женщины и дети-подростки. В том числе до Германии с сестрой и матерью доехал Василий Тимофеевич: «А всех, кто мог работать (например, такая, как у нас, семья: я младший, но мне уже 14 лет было, сестре – 18, маме – 40) – такие семьи все повезли в Германию».

«И круглый год только затирку кушали»

Остарбайтеры могли попасть в большой трудовой лагерь, который работал на немецкий завод или фабрику. Это означало лагерный режим, карцер в случае любой провинности, изнурительный труд от свистка до свистка и барачный быт. А могли оказаться на хуторе, у помещика. Тогда стариков, женщин и детей ждала работа в доме, на кухне или в поле. На одном из таких хуторов оказалась Елена Прокофьевна: «А этот хозяин сажал свёклу, сажал картошку, и сад был у него. И был у него завод – спирт гнал для фронта. Мы работали на посадке сахарной свёклы, на прополке и потом убирали эту сахарную свёклу. А убирали как: каждому по борозде, а борозды – как говорится, начало есть, а конца и края нет. Начинали в 5 часов утра, на обед час и потом опять до 10 вечера, уже пока стемнеется».

Псковичи описывают хутора, на которых им пришлось вкалывать, как масштабные производства, где были и огород с овощами, и засеянные поля, и коровы, и лошади, и переработка продукции. В мирное время такие хозяйства требовали наемной рабочей силы, а во время войны они обрабатывались бесплатным рабским трудом. Затраты хозяев сводились к питанию работников – весьма примитивному, из одних овощей. Там, где работала Елена Прокофьевна, основным блюдом была «затирка» - суп из яиц, муки и воды, который готовила пленная белоруска: «Вечером давали картошку, я чистила картошку… Капусты давали кисленькой, квашеной капусты давали к картошке. А утром – кусочек хлеба, ложка положена варенья и кружка чая, это утром был завтрак такой. Обед – затирка, а вечером картошка и ложка капусты. Ну, наедались, привыкли уже. А в воскресенье эту затирку забеливали молоком, «отмечали» воскресенье. И круглый год только затирку кушали».

В трудовых лагерях условия жизни были унифицированы, одинаковы для всех – и для всех одинаково тяжелы. Василий Тимофеевич вспоминает, что чай с сахарином наливали почему-то в миски, а основным блюдом в фабричной столовой, к которому пришлось долго и трудно привыкать, была «баланда». Сегодня это слово обозначает любую мутную, несъедобную жижу, а в памяти остарбайтеров это конкретное «блюдо» из брюквы с добавлением морковки и картошки.

Условия жизни на частном хуторе зависели прежде всего от взаимоотношений с хозяином. Если они не сложились, пленную семью ждало полуголодное существование. Мария Владимировна вспоминает, что они постоянно недоедали: «Жилось очень плохо, очень плохо. Мы там были полуголодные. И один хозяин, и второй всем видом показывал, что если мама будет с ним спать, то по-другому будет. А на праздники приходили соседи, и они приносили яички, яблочки – он не очень доволен был, когда мы брали. Поэтому всё это потихонечку было. И я помню, что мы тоже выучили язык литовский, такой бытовой, самый примитивный. И я помню, что ни с кем не хотела здороваться, я понимала, что это враги. Я к ним хуже относилась, чем потом к пленным немцам. Сестра подойдёт, по-литовски скажет всем «здрасьте», и ей раз – в подол яичко положат, яблочко, ещё что. А я – ни за что, ни за что».

«Очень много осталось в памяти»

Единственный полезный опыт, который могли получить псковичи в ситуации принудительного труда на Западе, было общение с людьми других национальностей и возможность освоить иностранный язык. Дети и подростки легко запоминали немецкие или прибалтийские слова. Василий Тимофеевич, работая на фабрике в Германии, выучил немецкий, который позднее пригодился в командировках: «Это же быстро прививается, ведь на заводе все кругом по-немецки говорят, там кругом немцы. Я и сейчас могу общаться на бытовом уровне. Очень много осталось в памяти».

При желании освоить новый для себя иностранный язык мог и взрослый. Причем на том уровне, что позволял поддерживать общение и много лет спустя, рассказывает Александра Николаевна: «Моя мама ухитрилась латышский язык выучить. Она очень хорошо говорила, отец ни одного слова не учил, а мама спокойненько разговаривала. И после войны, когда на рынок приезжали латыши, она спокойненько с ними объяснялась».

На хуторах и в трудовых лагерях складывались большие интернациональные команды. У хозяина, где с матерью и сестрой жила 13-летняя Елена Прокофьевна, «было 4 француза, 12 пленных русских и были полячки и поляки… И белорусы, две белоруски были: одна на кухне готовила пленным и нам, а другая готовила пану». В трудовом лагере при фабрике в Германии вместе работали пленные поляки, западные украинцы, французы. Василий Тимофеевич вспоминает, что пленные со стажем (захваченные в 39 году) уже мало отличались от вольнонаемных: «Какой у них статус был – не знаю, но они уже жили на гражданке, снимали там комнаты, приходили работать».

Судя по рассказам остарбайтеров, всегда отличалось от остальных положение пленных французов. На сельхозпроизводстве в Восточной Пруссии французы и жили, и питались отдельно от других пленных, рассказывает Елена Прокофьевна: «Французы жили при заводе, и кормили их отдельно, они на нашей кухне не кушали, французы кушали там, с паном». На немецкой фабрике работали военнопленные французы, которые каждый месяц получали посылки из Красного Креста. Двое из них сделали немало хорошего для псковского подростка. Василий Тимофеевич хорошо помнит шоколад и галеты, которыми делились с ним Роберт и Андрэ: «Вот эти два француза, Роберт и Андрэ, они как бы шефство надо мной взяли. Сшили мне ботинки, у них там были различные мастера, наверное, был сапожник, которого они попросили. И они всегда из каждой посылки меня угощали шоколадом, давали и галеты, сухие хлебцы такие».